Пинчук Александр Трофимович
Я родился 5 сентября 1926 года. Родителей по работе переводили из одного села в другое, и к началу войны мы жили в селе Княжя Криница Монастырищенского района тогда еще Винницкой области. Семья у нас была небольшая: отец, мать, я и брат, который младше меня на 11 лет.
Период 1932-1933 годов я помню достаточно хорошо. Но я вам скажу, что, например, у нас в округе некоторые села, например, Ивахны, очень сильно пострадали и вымирали от голода, а некоторые заметно меньше. Так, я хорошо помню, как мы поехали к бабушке в Лукашевку и проезжали через Ясковицу. Весна, природа благоухает просто сказочно, а в самом селе мертвая тишина, не слышно ни курицы, ни собаки, ничего, все поели...
Но я знаю, что потом в этом селе организовали общественное питание, а при сельсовете создали похоронную команду. Эта команда объезжала дома и собирала не только трупы, но заодно они забирали и доходяг, чтобы два раза не ездить... Отвозили их на кладбище, мертвых складывали в общую яму, а живых клали рядом с ней. И люди рассказывали, что некоторые из доходяг смогли оттуда уползти и остались живы... Правда, если в селах люди за счет своих личных хозяйств еще как-то выкручивались, то вот, например, в пригороде Цибулева — Старосилье очень много людей умерло от голода... Но нашей семье повезло в том, что мои родители получали хоть и совсем небольшой паек, и я не могу сказать, что мы как-то уж очень сильно голодали.
Нашу семью коллективизация и связанные с ней репрессии никак не коснулись, но когда я потом размышлял над этим, то все никак не мог понять, зачем нужно было принудительно загонять людей в колхозы? Ведь если бы люди увидели, что в колхозе лучше, то они бы вступали в них добровольно, и не нужно было бы никого репрессировать и выселять. Так что я советскую власть совсем не идеализирую, при ней было много хорошего, но и много плохого.
Ведь, например, я довольно хорошо помню период репрессий в 1937 году. Я убежден, что это тоже большая ошибка со стороны власти, никакой пятой колонны тогда и в помине не было. Но вы знаете, как в народе говорят: «Лютуют не так паны, как пидпанки». Думаю, что это наши местные подхалимы вовсю старались. Но я даже не понимаю с чем это связано. Может быть с тем, что насколько я знаю, сотрудники НКВД за каждое завершенное следствие получали премии? И может поэтому они так и усердствовали?
Как раз в тот период серьезно испортились отношения с Польшей, и может власти опасались, что наши местные поляки — это пятая колонна. Ведь среди арестованных было много даже не то что поляков, а людей с польскими корнями и тех, кто во время 1-й Мировой войны переехал в наши края из западных областей. Например, арестовали главного врача районной больницы Червиньского, главного инженера завода Василевского, директор школы из Лукашевки Гулеватого... В тот период мы жили в Цибулеве и даже я помню, что у нас в тот год арестовали около трехсот человек... Забирали их в Уманьскую тюрьму и там лупили, что уж там говорить, об этом было известно.
Например, в Умани председателем Горсовета был заслуженный человек, орденоносец. До этого он где-то под Шполой участвовал в зарождении движения «свекловодов-пятисотенцев». Несколько человек, в том числе и этого секретаря райкома, наградили орденами «Ленина» за то, что они впервые смогли получить в своем колхозе по 500 центнеров с гектара. Но в годы репрессий даже его не пощадили и арестовали... И стало известно, что он не выдержал жестоких пыток и во время одного из допроса выпрыгнул из окна третьего этажа и погиб...
Но вообще я вам хочу сказать, что перед самой войной люди жили уже вполне терпимо, даже хорошо, но особенно хорошо жить стали уже после войны.
До войны я успел окончить восемь классов. Отличником не был, но я просто и не мог учиться не хорошо, ведь у меня родители — учителя, мама преподавала в нашей сельской школе математику, а отец — историю и географию, поэтому в плане учебы они меня держали очень строго. Как говорится, «что положено попу, не положено дьяку».
Перед войной чувствовалась какая-то общая напряженность, ведь даже нам, школьникам, усиленно преподавали военную подготовку. Но какого-то страха у нас не было, потому что нас так воспитывали, что если на нас нападут, то мы им как дадим...
Еще ночью 22 июня мы слышали, что над нами пролетел какой-то самолет, а потом раздался взрыв, как потом оказалось, это он в поле сбросил бомбу.
Почти сразу отца и многих других мужчин призвали в армию. Отец воевал политработником, если я не ошибаюсь, дослужился до должности замполита полка, и остался жив. Но очень быстро, где-то в середине июля, наше село оказалось в оккупации.
Я как сейчас вижу перед собой картину как впервые увидел немцев. Выхожу из дома, а у калитки мама читает соседке районную газету о том, что бои идут на старой границе. Предупредил ее, что вместе с Дмитро Лукашивом пойду на дежурство в истребительный батальон. Это только название громкое — истребительный батальон, а на самом деле мы там были скорее как дружинники.
Спускаюсь по соседней улице, и тут послышался гул. Женщины заволновались, а я же самый знающий: «Это наши самолеты летят». «Так ведь гул внизу!», — отвечают. «Это наши танки едут» — успокоил я. И тут из-за пригорка появились бронетранспортеры. А я же немцев никогда и не видел до этого. И только когда они проезжали мимо нас, то сзади на них я увидел белые кресты... Немцы! Вот это да... Бабы аж поуписывались, ведь у нас никто и не ожидал их так быстро увидеть...
Вернулся назад, а по нашей улице уже не пройти, столько машин понаехало, и ходят холеные немцы в черной форме... Мама бросилась таскать на чердак книги.
А когда наши отступали, то на дороге подбили броневик. Женщины там подобрали раненного в голову лейтенанта, перевязали и попросили нас отвезти его в больницу в Цибулев. Мы положили его на подводу и повезли. А по дороге уже вовсю ездили немцы. Остановили нас, увидели, что лейтенант лежит без сознания, и махнули нам: «Езжайте дальше». Мы его оставили в больнице, но я так и не знаю, выжил он или нет.
Кстати, в больнице в Цибулеве появился врач из Умани, который был связан с подпольем. Долгое время ему удавалось прятать и лечить у себя в больнице раненных и выздоравливающих красноармейцев, которых потом переправляли в партизанские отряды. И только в 43-м кто-то выдал, и его расстреляли... В память о нем на больнице установили мемориальную доску.
Насколько я знаю, у нас в селе остановились эсэсовцы из дивизии «Адольф Гитлер». И они пробыли у нас больше недели, потому что как раз в нашем районе окруженные под Уманью части 6-й и 12-й Армий пытались вырваться из окружения.
В то время как раз зацвела картошка, и немцы у нас на огороде принялись ее собирать. А вы представляете, сколько ее нужно для военной кухни? И мама меня тихонько спрашивает: «Саша, что же мы будем кушать?» И я решил геройство проявить. Пошел на огород и на немцев, которые собирали картошку начал кричать. Они на меня цыкнули, раз, другой, а я все равно кричу. И тогда один немец прямо с тяпкой бросился за мной, а я от него. А у нас во дворе как раз стояли немецкие офицеры. Один из них увидел, что за мной гонится солдат, и сделал мне подножку. Я упал, он меня поднял и как ударил по лицу... Мать начала плакать, а я про себя подумал: «Ну, сука! За нашу картошку ты же меня еще и бьешь?»
А когда у нас в округе еще шли бои, то люди прятались кто где. Вначале мы и наши ближние соседи, прятались у одной соседки в сарае, но потом стали ходить в лех к другому нашему соседу Бештанько. Лех — это так в наших краях называли похожие на погреба, но вытянутые, как тоннели, подвалы. И целую неделю пока шли сильные бои, мы там прятались, потому что ночью село сильно обстреливала артиллерия.
Ну а мне же интересно, что там снаружи творится, поэтому я всегда садился с краю. И странно, что в этот подвальчик к нам стал заходить и один немецкий унтер-офицер. Я еще поразился тому, что у него был такой шикарный фонарик, который работал, когда сжимаешь кисть руки. Две ночи он с нами посидел, а на третью пришел, сел, положил фонарик, зачем-то вынул из кармана пистолет и задремал. А потом его внезапно позвали, и он сразу убежал. Но видно спросонья забыл и пистолет и фонарик, и так за ними и не вернулся. А я это хозяйство прибрал, нехай, кто докажет. Вот так у меня оказался пистолет. И когда тот немец ударил меня по лицу, то я твердо решил ему отомстить.
У нас как спускаешься к реке, находился колодец, из которого мы брали воду, чтобы поливать огород. И как-то под вечер я заметил, что именно этот офицер пошел вниз к реке. Взял ведро, положил в него пистолет, накрыл его тряпкой и осторожно пошел за ним. Спускаюсь, а он сидит сняв штаны, оправляется... Я осмотрелся, увидел, что нас точно никто не видит, незаметно подкрался к нему сзади, и метров с четырех выстрелил... А до войны я хорошо стрелял, нас в школе военрук учил.
Я выстрелил, и он сразу упал... И только тут, буквально в секунду, до меня дошло, что я натворил... Ведь немцы в селе вывесили приказ о том, что за убийство каждого их солдата или офицера, если виновного не найдут, будут расстреливать по 25 и 50 человек соответственно... Кинулся домой, прибегаю, мама меня спрашивает: «Ты чего такой бледный?» А я все думаю, что же я наделал, ведь из-за меня могут пострадать невинные люди...
Но мне крупно, прямо несказанно повезло. Буквально через несколько дворов от нас пригоняли строить дом наших военнопленных, и как раз в ту ночь оттуда случился побег со стрельбой, и видно немцы подумали, что эти сбежавшие пленные этого офицера и ухлопали.
Конечно, оттого, что я убил человека некоторый осадок на душе остался, но все-таки главное чувство было то, что смог ему отомстить.
Я, кстати, потом видел его могилу. Что интересно, его и еще одного солдата немцы вначале похоронили не на кладбище, а на нашей и соседней улицах, прямо у заборов. Сделали кресты, повесили каски, и только в 42-м или в 43-м году их перехоронили на немецком кладбище в гебите.
У нас председателем колхоза был хороший мужик, не помню, к сожалению, его фамилии, и как оказалось, он не успел эвакуироваться. Потом выяснилось, он прятался в овчарне, лежал прямо среди овец в вывернутом наизнанку кожухе, но его предал главный бухгалтер нашего колхоза Довгошея. Приехали гестаповцы, его арестовали, и я помню как сейчас. По нашему селу протекает речка, Горный Тикач, и когда обе брички только переехали через мост, а он стоял в одной из них, то вдруг бросился из нее, но по нему тут же выстрелили, и он скатился под мост к реке... Они подошли к нему, посмотрели и тут же уехали. Это все произошло прямо у меня на глазах...
Но я знаю, что этого подлеца Довгошею партизаны потом все время пытались поймать. Однажды подошли к дому, где проходило сватание его родственницы, и в окно увидели, что он там сидит. Постучали в окно, но он сразу догадался, кто пришел, в доме тут же потушили свет, и когда он бросился убегать, то один из партизан выстрелил, но убил кого-то другого. И потом ему все время везло, всякий раз он избегал ловушек, и так и уехал с отступающими немцами. Но после войны стало известно, что он уехал в Аргентину, осел там, и вроде бы там же и погиб. Якобы, когда строили дом, то машина с бревнами опрокинулась, и его придавило насмерть...
Потом в село приехали какие-то военные, скорее всего гестаповцы, узнали, что бригадир садоводческой бригады Скригонюк в 1-ю Мировую находился в плену у немцев, и назначили его старостой. Устроили в центре села сходку. Я на нее тоже пошел и удивился тому, что они сразу же выгнали всех женщин: «Советские законы ликвидированы, поэтому женщины обязаны покинуть собрание».
Начали выбирать коменданта села, но никто не хотел им становиться, потому что все боялись, а, вдруг, наши завтра вернутся. Но все-таки выбрали одного нашего односельчанина, Егорченко, который только вернулся с Донбасса. Я помню, что с ним произошел смешной случай. В ноябре он крепко выпил, и когда катался на лодке по нашему пруду, встал и напыщенно сказал: «Я капитан на корабле и комендант в селе», но покачнулся и упал в воду...
Еще надо было выбрать полицая для районной полиции, но и туда никто не хотел идти. И тогда взяли одного известного шалопая из очень бедной семьи по прозвищу Дзюба. Вот он, кстати, был ярый полицай, и как раз это именно он убил младшего Оксмана. Причем, он потом тоже смог сбежать с отступающими немцами, но у нас ходили слухи, что в Германии его то ли за кражу убили свои же... А его жена, которую он просто заставил выйти за него замуж, просто поставил эту девушку перед фактом: или свадьба, или отправлю на работу в Германию, вышла замуж за поляка и уехала с ним в Канаду. Но вот кроме этого полицая у нас в селе больше никого и не было.
И комендант, кстати, тоже получил по заслугам. Почему-то после освобождения его не арестовали, но когда вернулись ребята, угнанные в Германию, то они его так сильно избили, что он через неделю умер...
В Виннице находилось губернаторство, а в Монастирищах немцы устроили гебит на три района: Оратовский, Дашевский и Монастырищенский. В районах были только немецкие коменданты и полиция, а уже в гебите находилась вся администрация: гебитскомиссар, его резиденцию обустроили в здании военкомата, немецкая жандармерия, гестапо, украинская полиция располагалась в здании милиции, разные административные органы.
И надо вам сказать, что поначалу многие крестьяне надеялись, что немцы им вернут землю. Но разве немцы для того воевали, чтобы нашим крестьянам раздавать землю? Колхозы они не распустили, а просто переименовали их в «громадськие господарства».
Из всех школ оставили только начальные, чтобы люди могли хоть указы прочитать, поэтому мама как простая крестьянка стала работать в «господарстве», да и я тоже там работал. Помню, как-то мы вчетвером с ребятами пахали, сели отдохнуть, говорили о чем-то, и тут неожиданно появился агрокомендант. Подскочил к нам и как дал мне сучковатой палкой меж лопаток...
Причем в этих «господарствах» мы работали совершенно бесплатно, поэтому люди начали подворовывать. Но все же нам было полегче, потому что в наших краях партизаны не давали оккупантам совсем уж распуститься. Например, в первый год оккупации люди весь урожай, что намолотили, разобрали по домам. А когда на следующий год этот трюк решили повторить, то приехал отряд немцев, человек из пятидесяти, они прошли по домам и собрали все зерно, что у людей было. И на молотьбе выставили охрану, чтобы люди не воровали зерно.
Очень многих забрали на работы в Германию, и девушек, и парней, и это была настоящая трагедия. Так, например, в 42-м забрали моего двоюродного брата Ивана, 1922 г.р. Потом мы узнали, что он попал на какой-то завод и от невыносимых условий решил сбежать. Но его раз поймали, два поймали, а после третьего побега повесили...
Правда, потом почти все, кого угнали, вернулись. И они рассказывали, что работать на заводах было очень тяжело, а в крестьянских хозяйствах полегче, но все равно как рабы... А когда меня должны были забрать, то я уже ушел в партизаны.
Партизанский отряд у нас организовался еще осенью 41-го. Он назывался «За Батькивщину», а командовал им окруженец, старший лейтенант Агладзе. В 1943 году отряд влили во 2-ю Украинскую партизанскую бригаду.
А со мной получилось так. Для организации партизанского движения к нам забросили разведчиков с большой земли. И когда один из них, Лобода Федор Васильевич, появился в нашем селе, то под видом окруженца остановился у нас в доме. Мы познакомились, и видно я ему понравился, потому что он предложил мне стать связным. А он сам в Монастырище устроился на работу в МТС и организовал там сильное подполье. По его указаниям люди устраивались на работу в немецкую администрацию, и поэтому у нас вовремя появлялась нужная информация. Так, например, удалось спасти мою маму и младшего брата.
Где-то в августе 43-го маме вовремя шепнули, буквально за полчаса до приезда немцев: «До вас едут каратели», — и она тут же взяла моего брата и в чем была, убежала. Каратели сожгли наш дом, а мама с братом до конца оккупации вынуждены были скрываться по родным и знакомым. Видно, кто-то сообщил, что я ушел в партизаны. А может быть, стало известно, что партизаны у нас в доме иногда делали дневки.
Окончательно я перешел в отряд где-то в конце 1942 года, но еще примерно с июня уже был связным между подпольем и отрядом. Ведь у меня была настоящая справка из управы, и я мог свободно передвигаться. Например, приносил в отряд сообщения о том, что готовится рейд карателей или где на них можно нарваться. Кроме того, мы с ребятами знали, где прошли бои, поэтому ходили по тем местам, собирали оружие и передавали его партизанам. Даже 45-мм пушку однажды откопали. Выводили к партизанам бежавших пленных и окруженцев. Или наблюдал за тем, как охранялась железная дорога, где расположены посты немецких войск и полиции. Правда, конспирация была очень сильная, и я, например, знал всего несколько человек: самого Лободу, главврача нашего района Башу, который тоже состоял в подполье, и еще одного.
Когда отряд только сформировался, его ядро сформировали окруженцы, но уже потом большинство составляли местные жители. Когда я только пришел в отряд, в нем было человек 70-80, а самый максимум — человек 150.
Отряд действовал в районе Дашев-Монастырищи-Оратово, поэтому наша основная база располагалась в Соловьином Бору, недалеко от поселка Дашев. Правда, когда нас обкладывали каратели, то приходилось уходить в другие леса. А недалеко от нас действовали еще два отряда: «имени Ленина» действовал ближе к Козятину до Винницы, а «имени Щорса» до Тульчина.
Нашей основной задачей было не давать спокойного житья оккупантам и защищать от них мирное население. Кроме того, мы орудовали на железнодорожной ветке Христиновка — Казатин. Правда, проведение диверсий на железной дороге очень сильно сковывал тот фактор, что ближайшее село к месту диверсии немцы просто сжигали... Так, например, получилось с селом Франтовка. Приехали каратели, взяли человек сто мужиков в заложники, забрали весь скот, обстреляли село из минометов... Поэтому мы старались проводить диверсии как можно дальше от населенных пунктов.
Лично я в составе группы принимал участие в трех или четырех успешных операциях. Поэтому, опасаясь диверсий, немцы заставили местных жителей вырубить на 200 метров вдоль полотна железной дороги весь лес, а вместо домиков путевых обходчиков соорудили доты, и посадили туда мадьяр. Но венгры вояки такие, бывало, мы подскочим, бросим пару гранат, и они сразу кричат: «Партизан, Гитлер — капут!»
У нас в отряде, кстати, был разведчик вроде знаменитого Николая Кузнецова, если не ошибаюсь по фамилии Калашников. Он очень хорошо знал немецкий язык, поэтому переодевался в их форму и, насколько я знаю, много чего успел сделать. Но потом его выследили, и он погиб...
Или, например, такая операция. Еще в 42-м по проселочной дороге из гебита в область ехали четыре легковые машины с администрацией, а мы у села Чертория устроили засаду и всех их там покресали...
Кроме того, помимо разного рода диверсий мы старались срывать сбор продовольствия для Германии, например, несколько раз громили молокозавод и кайтановский маслозавод. Вели активную агитацию, чтобы молодежь всячески избегала мобилизации на работу в Германию. И, например, моя двоюродная сестра сбежала прямо со станции перед самой отправкой и потом пряталась по нашим родственникам. Но приехали каратели, выгнали из дома ее родителей, забрали все имущество, а хату обязали продать. Правда, когда нашелся покупатель и захотел его разобрать и перевезти в Монастырищи, то мы его просто припугнули, и он отказался от своих планов, и их дом так и остался на месте.
Надо признать, что мы хорошо защищали население. Вот в Гайсыне гебитскомиссар очень сильно свирепствовал, а в наших районах нет, и все потому, что боялся. Был, например, даже такой интересный случай. На сахарном заводе в Цибулеве агрокомендантом назначили пожилого немца, который постоянно ходил в песочного цвета форме и разъезжал на бричке. Но мы его раз поймали, другой и предупредили: либо жизнь, либо... И так сильно его запугали, что ездили на этот сахарный завод, причем, иногда даже среди бела дня, и он нам выдавал сахар... Вот так мы его «приручили».
Но потом видно до руководства дошли слухи о нашей «дружбе» и его оттуда убрали, а вместо него прислали немца из Голландии. Тот был похуже, и мы его так и не смогли приручить. Но, кстати, было заметно, что пожилые немцы совсем не такие рьяные, как молодежь, это были совсем другие люди...
Дементьев Николай Иванович
Я родился 20 мая 1920 г. в г. Калинине (ныне Тверь). Родители мои были простыми рабочими, отец трудился мастером текстильной промышленности, которая была в то время в родном городе очень развита. Он был коммунистом, участником Первой Мировой и Гражданской войн, в которой сражался против Колчака в составе армии Блюхера, имел звание ефрейтора и на фото я видел отца в погонах с двумя лычками. Вообще же отец был хорошим мужиком, в жизни просто замечательный человек, у меня его характер. Мать была простая домохозяйка, жили мы неплохо, даже голод когда был, особенно на Среднем Поволжье, наша семья продолжала жить нормально.
В школу № 7 я пошел в восемь лет, первой учительницей была Варвара Никифоровна, урожденная тверчанка. Это была учительница старой закалки, такая строгая женщина. Из школьных предметов я очень полюбил историю и географию. Как-то в пятом классе я читал на уроке, и учительница Мария Федоровна мне строго так сказала:
— Дементьев, а ну-ка повтори, что мы сейчас говорили?
Я только раз, и повторил все в точности. У меня с детства так было, что я умел одновременно и слушать, и читать. Похвалила тогда Мария Федоровна меня. В общем, я закончил 10 классов, и в 1939 г. по комсомольскому набору попал на флот. Комиссию по здоровью я быстро прошел, но нас потом тщательно проверяли по политической линии, кто отец и тому подобное. После успешного прохождения всех проверок нас, отобранных для флота, посадили на поезд, сопровождал нас такой очень крепкий старшина, я помню, он все говорил нам в вагоне:
— Спите, спите, от сна пока еще никто не умер!
Выдали перед поездкой нам сухие пайки, так что еды вполне хватило на те двое суток, что мы ехали до Севастополя. Там меня направили в учебный отряд Черноморского флота, я попал в школу оружия, по-флотски БЧ-2. Обучали артиллерийскому делу, была и теория, и практика артиллерийского дела, причем стреляли мы специально из 137-мм калибра, так как это были пушки, установленные по левому и правому борту на крейсере «Красный Крым». Кроме непосредственной учебы, мы еще много маршировали, до сих в голове звучит, как старшина отдавал команды:
— Шагом марш! На месте шагом марш!
Мы топаем, топаем, и снова топаем, наконец, запевали, чтобы просто так не топать на одном месте. Также в обязательном порядке мы изучали устав. Преподаватели у нас были весьма грамотные, все опытные командиры. Командира школы оружия полковника Горпищенко я часто видел, он был очень строгим начальником, за дисциплиной четко следил. У моряков вообще дисциплина была на высшем уровне, хотя и прививалась жестко. Могу рассказать такой случай — некоторые курсанты, чтобы не бегать в туалет, который находился далековато от корпусов, брали и писали около угла здания. Запах же, так нашлись такие люди, которые бросили туда провода под током. И вот один побежал, как его дернуло, понимаешь. Сразу перестали туда писать ходить. Отучили мгновенно.
Нас поселили в бывших Екатерининских казармах на Корабельной стороне, у нас были 2-ярусные кровати, очень удобные. Форму сразу выдали, причем два комплекта: как рабочий, так и парадный, а также бескозырки. В 6 часов подъем, в 8 завтрак, затем обучение, в общем, в день учились по 6-7 часов, как в школе. Также регулярно проходили целевые учебные стрельбы, стреляли из пушек и из винтовок старого образца, конца XIX века с одним патроном. Кормили хорошо, мясо было ежедневно. Проучился я там шесть месяцев, в конце сдавал и математику, и историю, и алгебру, нам даже такие сложные предметы давали. Получил всякие оценки — и пятерки, и четверки, были и тройки, т.е. государственные оценки. После сдачи меня списали на корабль в звании «ст. матрос». Это был крейсер «Красный Крым», постройки 1915 г., он сошел со стапелей как «Светлана», потом его назвали «Профинтерн», позже он пришел на пополнение Черноморского флота в Севастополь, в те времена любили все красное, потому и назвали его «Красный Крым». Это был хороший корабль, на нем были установлены 137-мм пушки, я попал на бортовое орудие, а вот два зенитных носовых орудия были итальянскими по производству. Одно 137-мм орудие обслуживало пять человек: два подносчика, заряжающий, командир, наводчик. Я был заряжающим, позже был назначен комендором, т.е. командиром орудия. Крейсером командовал капитан 2-го ранга Зубков Владимир Илларионович, очень грамотный офицер, он как только погода плохая сразу шел к начальству и получал добро на выход в море. Это Зубков делал для того, чтобы у команды была закалка во время носовой и бортовой качки. Большой молодец был. На корабле также кормили отлично, и никаких разговоров о войне не было. В воздухе летали наши самолеты, немецких мы не видели.
22 июня 1941 г. корабли мирно стояли на рейде, и вдруг как загромыхали выстрелы зениток, трескотня зенитных пулеметов и грохот упавших на рейд магнитных мин. Как я позже узнал, оказывается, в первый день войны Сталин растерялся, три дня не мог в себя прийти, а Кузнецов, командующий военно-морскими силами, за сутки предупредил командование всех флотов, что возможно нападение, и в случае чего, надо открывать огонь сразу на поражение. И я как сейчас помню, как гудели немецкие самолеты, они от наших по гулу различались сильно. Была команда Октябрьского: «Открыть огонь!» На кораблях нашлись сомневающиеся, но командир пригрозил расстрелом, и тогда начали зенитки бить. Немецкие самолеты прорывались, но бросали они не бомбы, а мины в фарватер, чтобы закупорить флот в бухте. Одна из мин попала на городской рынок, погибли 44 человека. И на Херсонес одна попала, был взрыв огромнейшей силы. Так началась война в Севастополе, крейсер «Красный Крым», на котором я служил комендором, стоял у стенки морзавода. Командир корабля капитан 2-го ранга Зубков А.И. обратился к личному составу, чтобы в короткий срок ввести крейсер в строй боевых кораблей, что и было сделано, сказалась отличная подготовка команды. А позднее, за отличные боевые действия крейсеру было присвоено гвардейское звание.
Затем водолаз Демидов спустился под воду и с риском для жизни открутил взрыватели, тогда из Москвы и из союзной нам Англии прибыли специалисты и разгадали, что немцы установили специальные магнитные мины. В течение суток в кратчайшие сроки создали на кораблях противомагнитные пояса, и мы на пятый день утром войны были направлены в румынский порт Костанцу, потому что Румыния была союзницей Германии. Впереди нашей эскадры шли лидеры «Москва» и «Харьков», крупные корабли чуть подальше. Наше командование рассчитывало, что нас встретит румынская береговая оборона, но немцы заранее все предусмотрели, они в этом отношении дальновидные люди, и установили свою батарею. Поэтому их батарея прицельным огнем практически сразу поразила лидер «Москву», я хорошо помню, как корабль тонул, а моряки на его борту пели песню «Варяг»: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает: «Мы открыли ответный огонь, наши 137-мм орудия будь здорово били, ведь два крейсера было в эскадре— «Красный Крым» и «Молотов», пламя на берегу было, горело все. Но насколько сильно мы их поразили, здесь трудно определиться, не видно за дымом ничего. Прикрытия с воздуха у нас не было, но немцы, к счастью, не пытались нас атаковать самолетами. В итоге «Москва» была потоплена, а «Харьков» вернулся в порт весь обгорелый, но вот на нашем крейсере потерь не было.
После похода мы находились в Севастополе, немцы несколько дней бомбили корабли часто, однажды особенно сильно, целых два дня подряд, и упорно продолжали бросать магнитные мины. 16 августа я списался в морскую пехоту. Это был приказ Октябрьского о создании из личного состава флота специальных батальонов морской пехоты, я подошел с рапортом к командиру дивизиона, он меня, грубо выражаясь, отшвырнул, еще и напоследок сказал:
— Когда будет положено, я сам вас позову.
Тогда я пошел к политруку, он взял мой рапорт и доложил комиссару корабля. Хотя тем самым была нарушена субординация, минут через 40 вызывает меня командир эскадры, и говорит мне:
— Вы написали рапорт и изъявили желание защищать Отечество?
— Так точно.
— Собирайтесь! Вас 18 человек добровольцев, будем отправлять вас.
После этого на корабле собрали весь личный состав, и, как сейчас помню, комиссар выступил с речью (привожу почти дословно):
— Товарищи матросы, старшины и командиры! Мы направляем наших посланников, защищать Одессу, и надеемся, что они не посрамят честь крейсера, и вернутся героями!
16 августа для меня было памятным днем. В первый же день призыва нашего командования флота встать на защиту Одессы сотни добровольцев-моряков подали рапорты о зачислении в морскую пехоту.
Уже через час нас отправили на берег, а затем решили направить в Одессу на пополнение 25-й Чапаевской дивизии. Туда нас перебросили на теплоходе «Украина», перед отправкой выдали СВТ, но эти винтовки были никуда не годные, если только песок попадет, то уже заклинивает. Поэтому я на передовой достал себе наш карабин, а еще позже в боях взял трофейный автомат, к нему подходили патроны для ТТ, они были одинаковые по калибру. Я противогаз из сумки выбросил, и патроны туда набил, потому что противогаз не сильно-то и нужен, а патроны это хлеб для солдата на войне. Я попал в батальон морской пехоты к Денщикову. Под Лузановкой я вступил в свой первый бой, тут такое дело было: Денщиков был сам очень горячий человек (кстати, он и погиб в бою при наступлении), в атаке шумит и кричит, команды отдает постоянно, но как-то бестолково, поэтому мы напролом лезли, из-за чего много потерь имели. И командир погиб, и раненных много было, хотя мы не с немцами, а с румынами сражались.
В Севастополе нас посадили на автомобили, которые, кстати, доставили морем из Одессы, и привезли в Джанкой, оттуда мы должны были быть направлены на Перекоп, но дошли пешком только до Воронцовки, где уже засели немцы. Сходу ее взяли, но очень скоро поняли, что Крым — это не Одесса, да и немцы — не румыны. Противник быстро обошел Воронцовку с двух сторон, и чтобы не попасть в окружение, командир приказал отступать. Так и повелось: днем отбиваемся, ночью отходим. Жители, особенно пожилые женщины, кричали нам:
— Эх вы, куда же вы уходите, нас покидаете, — мы в ответ:
— Бабушки, мы вернемся обязательно! — И действительно у всех такой настрой был, не падать духом, что мы вернемся. И воевали мы хорошо, ничего не скажешь.
Так мы и отступали, вроде на Севастополь, но каким путем, не могу сказать, к примеру, не остался в памяти Симферополь. Мы уже думали, что все-таки прорвемся на Севастополь, и тут 1 ноября отряд расположился в с. Джалман, а утром фашисты внезапно открыли по селу артиллерийский и минометный огонь. И после короткого боя Коптелов приказал группе моряков, 17 или 18 человек, где был назначен старшим курсант военно-морского училища Виктор Щапин, прикрыть отход основных сил. Последовал бой, и отбившись от немцев мы убедились, что по шоссе в направлении Алушты пробиться возможности не было, прорвались на другой стороне и решили уходить к Севастополю лесом. Итак, в небольшой группе осталось девять человек: Щапин Виктор, Сымыкин Александр, Зобнин Сашка, Грузинов Георгий, Бондаренко Веня с крейсера «Червонная Украина», Хайновский Петр с линкора «Севастополь», Зибиров Василий, Максимцев Михаил и я. Мы вышли к татарской деревне Биюк-Янкой, и там один татарин нам помог сильно, объяснил:
— Ребята, вам уже в город не прорваться, впереди немецкие машины. — Налил нам кумыса и посоветовал идти по направлению на Суат, где создаются партизанские отряды.
И там наша судьба бы решилась. При этом сразу в лесу мы вышли на позиции 3-го Симферопольского отряда, которым командовал Макаров, и такая спесь у партизан в этом отряде была, ну что вы. Мы постучали в командирскую землянку, хотели проситься переночевать, но вышел комиссар Чукин и как отрезал:
— Чего вы тут стучите, а ну идите отсюда! Мы и без вас справимся, вообще ваша цель и задача идти на Севастополь!
Ну, уж после такого приветствия мы ему натолкали резкими словами вдоль и в спину, напоследок обматюгали комиссара как следует и пошли. Чуть дальше нашли яйлу, на которой увидели разбитые телеги и возле них остановились на ночлег. Телеги накрыли плащ-палаткой и сразу по таким импровизированным навесом приготовились уснуть. И тут видим, что невдалеке небольшую отару овец пасет один молоденький татарин, он нам быстренько освежевал одного маленького барашка, мы спустились вниз в балку и поужинали. А дождик шел очень сильный, поэтому мы почистили оружие и проверяя его, пару раз выстрелили в воздух, и вдруг в балку въезжает легковая машина ГАЗ-АА, в которой находились партизан с ручным пулеметом, пограничник со звездой на рукаве и шофер (позже мы узнали, что это были Северский, Фомин и Костя). Северский спускается к нам в фуражке особого фасона, у нее уши не завязаны, а хлопают по сторонам, и для порядка спрашивает:
— Кто стрелял?
— Мы.
— Ага, моряки. Какая же у вас задача, что вы хотите?
— В Севастополь пробраться.
— Ребята, вам не пробиться. Бахчисарай, Елань и Ялта уже немецкие, кругом одни фашисты. Вас перебьют как куропаток. Поэтому вы должны остаться в рядах партизан и вести борьбу с немецко-фашистскими захватчиками.
— Так мы же будем считаться дезертирами?
— А это моя забота, я сообщу о вас куда надо.
— Таким образом я стал партизаном. И 900 дней и ночей я был сначала диверсантом-разведчиком, затем с 1943 г. командиром 6-го отряда.
Было это в первую неделю ноября. Мы направились в Крымский заповедник, где собрались все партизанские отряды. Как-то мы шли по лесу и не далеко от лагеря видим: лежит деревянная бочка, килограмм на 30-40. Открыли её, а там красная икра! Объелись ею так, что потом животы болели.
С недели полторы мы жили в уже знакомом нам 3-м Симферопольском отряде, которым командовал Макаров Павел Васильевич, а комиссаром был столь недобро нас встретивший Чукин. Макаров производил хорошее впечатление, рассказывали, что он командовал партизанским отрядом еще в Гражданскую войну и хорошо знал здешние леса. 3-й Симферопольский отряд состоял исключительно из городских жителей, среди которых преобладали руководящие партийно-советские кадры Симферопольского района. В лес они пришли с чемоданами, баулами, чувствовалось, что они принесли в лес золотишко и периодически его перепрятывали. Всё это выглядело очень забавно. И настроение в отряде было совсем не боевое — переждать в лесу месяц-другой, а там наша армия разобьёт всех врагов, и можно будет возвращаться на свои высокие должности.
После мы побыли в небольшом отряде Ермакова, во всем отряде было около 200 человек. Он находился в северной части заповедника, Ермаков был очень щепетильный командир, причем там, где не надо. Как-то два военнопленных сбежали из плена, и пришли в лес: Виктор и Коля Дюйнов. Виктор сказал, увидев как-то самолеты в небе:
— О, наши летят!
А оказалось, что летели «Юнкерсы». И сразу на его оговорку обратили внимание, начали говорить, на чьей же он стороне. Я считаю, что надо было проверить, мало ли что. Но вечером Колю и его товарища арестовали. Ермаков обвинил их, в том, что они немецкие шпионы и приказал расстрелять. Когда я услышал, что расстрелять Колю должен я, меня охватил ужас. Вышли в лес. Отпустить его, пусть бежит куда-нибудь? Но куда? Придет в соседний отряд, тогда завтра расстреляют меня. Выстрелил ему из пистолета в затылок, а Ермакову не могу этого простить до сих пор. Дурак он!
Так мы влились в ряды партизан, стали называться моряками-партизанами. Спустя несколько дней пребывания в отряде Ермакова Северский объединил нашу группу с группой моряков, которой командовал лейтенант Вихман Леонид из 7-й бригады. Среди них были пришедшие в морскую пехоту из Севастопольского учебного отряда Ульянченко Евгений, Федотов Глеб, Лаврентьев Сергей, Мазурец Федор, Кадаев Петр, Стрегубов Василий, Соломка Петр. Наша группа в составе 19 моряков под командованием Вихмана стала именоваться разведгруппой штаба партизанского района. Политруком группы, а так же нашим хорошим проводником, стал Петр Миньков, председатель Тавельского колхоза.
Мы тогда были вооружены карабинами (позже все получили автоматы ППШ), были землянки и шалаши. Наш морской отряд стал постоянно совершать вылазки против немцев. Откровенно говоря, моряки оказались в этом плане самыми активными. Мы едва ли не ежедневно подбирались к дороге, обстреливали немцев, поджигали автомашины. Поэтому в итоге немцы вынуждены были вырубить лес вокруг дорог, чтобы нам негде было прятаться, но мы все равно ухитрялись бить фашистов. Первую вылазку на шоссе мы сделали в том месте, где был переход из лесов Заповедника в Зуйские леса, сейчас там памятник «Шапка партизана». Расстреляли мы два грузовика, успели посмотреть, что в кузове, что у водителей. С пустыми руками почти никогда не возвращались.
В состав района входил Бахчисарайский отряд, которым командовал Македонский. На какое-то время я оказался у него вроде адъютанта. Гонял он меня со всякими заданиями. Однажды пошли на операцию в Табаксовхоз. Я надумал там и заночевать. Ну, думаю, хоть раз в нормальных условиях отосплюсь, но Шувалов, он был из местных жителей, категорически воспротивился:
— Ты, что? Тебя же обязательно там пристрелят! — Наверное, он был прав.
В первых числах декабря, выполняя задание у г. Чатыр-Даг, мы натолкнулись на развернувшуюся цепь противника, которую вели проводники из местных татар-националистов, очень хорошо знавших все местные дороги. Нас было всего семь человек, мы подпустили их поближе, на 15-20 метров и открыли автоматный огонь, бросая гранаты. Было убито два проводника, гитлеровский офицер и десяток немецких солдат. В этом бою особенно отличился Саша Зобнин, встав во весь свой богатырский рост, стреляя и крича: «Полундра! За Родину вперед!» Воодушевленные первой победой, мы убедились, что можно бить фашистов и в лесу.
На другой день с помощью проводников фашисты скрытно подошли к реке Суат, где находилась партизанская база, мы начали вести очень тяжелый бой. Северский послал всю нашу группу в обход, чтобы в тыл немцам ударить, и спустя минут 30-40 мы ударили по фашистам. Увидев у себя в тылу моряков, румыны, которые составляли основную массу фашистов, в панике стали бросать оружие и бежать. Мы преследовали их до д. Биюк-Янкой (ныне Мраморное). Но в этом бою мы потеряли славного товарища Петра Минькова, нашего политрука. Мы гнали румын, они отстреливались, и попала Пете в живот пуля. У него был револьвер морской, он кобуру пальцами цапает, застрелиться хочет. Я у него пистолет забрал и сказал:
— Ты подожди стреляться, еще будет все в порядке! — Если бы у нас госпиталь был, он бы действительно живой остался бы. А у нас была только медсестра, ну что она могла сделать?!
После этого боя наш отряд расположился в глубокой отрывистой, поросшей кустарником балке. Частые метели скрывали тропинки, и враги боялись бродить по лесу. Лишь партизаны хорошо ориентировались в нем по особым приметам, деревьям, изгибам местности, лесным полянам, горным ручейкам и вершинам гор. Ежедневно наши разведчики, увязая в сугробах, одолевали по нескольку десятков километров и приносили сведения о численности и расположении противника. Мы отлично знали, что творилось в городах и прилегающих к лесу населенных пунктах, где хозяйничали немецко-фашистские захватчики. В том числе имели достоверные сведения о тяжелой жизни советских граждан оккупированного Крыма.
Немцы стремились еще до наступления весны во что бы то ни стало уничтожить партизан. В одном из тяжелых боев погиб Саша Зобнин, тяжело ранили моряка Василия Зибирова, геройски погиб Глеб Федотов, отличный парень, все время песни пел, никогда не унывал, Зобнин погиб так: он слишком любил поесть, все время кушать хотел. И вот когда мы отступали во время одного из боев, он вдруг вспомнил, что котелок на прежней позиции забыл. Вернулся за этим котелком, и его там немцы раз, и автоматной очередью полоснули. А был такой здоровый, мощный парень. Васе Стрегубову в одном из боев перебили ноги, медсестра ничего не может сделать, тогда я ему говорю:
— Вася, скоро отправим тебя на Большую землю!
— Поздно, Николай, посмотри на мои ноги!
А они у него действительно все зачервивели. Умер он от ран, как и Саша Сымыскин. Нашему отряду помогало то, что замком Щапин был очень умным парнем, прирожденным командиром, недаром курсант высшего военно-морского училища!
Приходилось все тяжелее, но катастрофический провал штурма Севастополя вдохновил нас, в течение января на дорогах, ведущих к сражающемуся городу, а также к Симферополю и Ялте активно действовали все наши отряды. Наша группа, помимо разведывательных заданий, проводила диверсии на железной дороге и шоссе. Мы также приводили предателей на партизанский суд. В 1942 г. на связь в осажденный Севастополь отправился Виктор Щапин. Израненный, подорвавшийся на минах, тем не менее он выполнил задание, но в городе он вскоре умер от ран. Несмотря на трудности, партизаны постоянно поддерживали связь с Севастополем.
Однажды нам пришлось совершить нападение на татарскую д. Коуш, где окопались каратели, это была очень агрессивная деревня, ее жители с хлебом и солью встречали немцев, так что коушанцы изначально вели себя недостойно. И мы во главе с товарищем Северским пошли туда, разгорелся ожесточенный бой, и Женьку Кошкина, хорошего парня, тяжело ранило. Мы в ответ открыли пулеметный огонь, подавили коушанцев, а потом подожгли деревню, в ней много домов выгорело. Тогда еще в деревне поста карателей не было, но позже он появился и трудно нам пришлось. Как-то у деревни Северский напоролся на засаду, его ранило, а мы рядом лежим, отстреливаемся, он потянулся за пистолетом стреляться, тогда я его за руку схватил:
— Что ты? — И кричу товарищу, — Жора, забери его, я прикрою вас.
Он его потихонечку забрал, я стреляю и прикрываю их. Помогло то, что, говоря откровенно, татары вояки слабые, они только на безоружных мастера, в тихую любители убивать, а в открытую сразу отступают. Вернулся я к своим, и меня Северский, ничего не говоря, похлопал по плечу за благородство...
Бебик Николай Степанович
Я родился 8 апреля 1926 г. в д. Бешарань-Атар Бюй-Танларского (ныне Гвардейского) района Крымской АССР. Несмотря на название, крымских татар в деревне не было, в основном были русские и украинцы-переселенцы. Моими родителями были крестьяне-середняки, занимавшиеся сельским хозяйством, у нас были лошади и коровы, но вот овец не было, зато гуси, куры, пчелы. Отец не стал вступать в колхоз, уперся и все, даже в тюрьме сидел за невыполнение контрактации, потому что в 1933 г., когда был голод, он не стал отдавать свиней и курей, они были запрятаны за перегородкой в доме, собственно говоря, там и ячмень, и овес был. Все вскрылось, и за это ему дали четыре месяца тюрьмы, мать пошла в колхоз «Искра» дояркой, отец после освобождения решил все бросить, уехал в Джанкой, где окончил курсы водителей, и мы всей семьей в 1933 г. переехали в Сарабузский район (ныне Гвардейское) в д. Кангил (сейчас Рассвет). Там я пошел в школу, а когда я был во втором классе, то мы переехали в Симферополь на ул. Стрелковую, 16.
Отец работал на аэродроме, у него даже пистолет был, «браунинг», как я тогда прочитал. По своей должности он имел право носить оружие, в его ведении было две машины: ГАЗ и ГАЗ-АА, тогда сильные машины считались. Мы купили в городе дом, а потом аэропорт перевели в Симферополь, отец поступил в «Сельхозснаб», перевозил удобрения и химикаты для опрыскивания сельского хозяйства. А в 1940 г. начали строить аэродром в г. Красногвардейском, он работал на стройке на ЗИС-5 водителем. Здесь отец уже работал до самого начала войны, я к тому времени успел окончить 7 классов. Вообще, в семье было ощущение приближающейся войны, мы видели, что началось бурное строительство аэродрома в Красногвардейском. Отец рассказывал, что в основном сам аэродром и полосы для самолетов строили заключенные.
22 июня 1941 г. начали бомбить Севастополь, мы вылезли на крышу и смотрели. Война, война, а что война, мы пацанами были, не понимали страшного слова, но я заметил, что взрослые все задумались, хмурые ходили. Поначалу каждую ночь бомбили Севастополь, дело в том, что немцы мины ставили, их в море кидали с целью заблокировать наш флот в бухте, но некоторые мины не попадали в воду и взрывались в городе, даже мы слышали, такие мощные взрывы были. Рядом с нашим домом была размещена батарея тяжелых 85-мм зенитных орудий, они постоянно стреляли по немецким самолетам, и при том хорошо помню, что как-то днем под «Юнкерсом» разорвался снаряд, он задымился, но улетел, не упал. Наверное, попадание было, потому что даже мы, пацаны, видели, как близко под брюхом разорвался снаряд.
Наши зенитчики во все батарейные четыре ствола лупили, помню, командир батареи стоял, командовал, приказывал проводить какое-то распределение, мы слышали, как он указывал, как подготовить головки снаряда, чтобы он взорвался на определенном расстоянии. Вообще-то нам говорили при налете в подвал прятаться, но нам-то, ребятам, наоборот, интересно все было, как зенитки там стреляют, и прожектора здесь рядом тоже стояли. С началом войны в городе сразу были введены карточки, у нас был спецмагазин, он располагался на углу Зои Жильцовой и Кирова, где получали сахар и хлеб. Нашей семье помогало то, что отец работал в Курмане на аэродроме, поэтому нам выписывали карточки, и я ходил лично и сам получал. Очередей не было, в семье продуктов хватало, нам с мамой и младшей сестренкой достаточно было.
Так лето закончилось, в сентябре немцы уже стояли под Перекопом. Мы с пацанами рыли противотанковые рвы: одна полоса шла по ул. Кечкеметской и дальше вниз, а вторая начиналась от кладбища. К рытью рвов привлекали в основном гражданское население. И вот в ноябре я встретил первого немца на горке, он спускался вниз по ул. Куйбышева. Мы сначала даже не поняли, кто это, они ехали на мотоциклах, а тут же была артель, делавшая гранаты, «Красный металлист», я там работал в охране и потому нес берданку. Так немец слез с мотоцикла, подскочил ко мне, выхватил у меня берданку, ударил об землю, приклад отлетел и все. Я напугался, конечно, боже мой, пацан же. Потом началась оккупация, с этих времен был введен приказ, чтобы к такому-то времени вечером никто не ходил, будут арестовывать и вплоть до расстрела. Обычно с 7 часов вечера до 7 утра был комендантский час. В доме рядом с нашим квартировали немцы, тогда же в городе появились и румыны, но они страшно немцев ненавидели, и те к ним также относились. Немцы же все ходили по дворам: «Курка, яйка, млеко!» — все требовали, была у них нагловатость в поведении, что уж говорить. Зашел и требует сразу, вот так, деньги они за это не давали.
Школы в период оккупации были закрыты, я учился в 14-й школе по ул. Куйбышева (ныне здание райотдела милиции), мы ее еще в 1941 г. освободили под госпиталь, нас же, учеников, перевели на ул. Директорскую в здание детдома. Пришлось нам там учиться немного, при немцах никто никуда не ходил, боялись. Мы остались в Симферополе, а отца отправили в эвакуацию, у него было 7 млн. рублей, все работники аэродрома не получали зарплату четыре месяца, он поехал в Керчь, но там его с машиной, ЗИС-5 не пустили. Машина была заполнена мешками с деньгами, и когда отец начал въезжать, то моряки ему взяли и пробили радиатор. И так машина и осталась, а отец оказался в плену, но он как-то вырвался, пришел домой. И мы здесь пожили недолго, после этого решили уйти в деревню, которая сейчас называется Крымская Роза, там мы занимались сельским хозяйством и сами себя кормили, нигде не работали.
В село к нам приходили в основном румыны, мы же разместились на окраине, в бывшей 8-й колонии, где дома все сожгли, там стояли ткацкие станки, заключенные во время войны шили фуфайки и теплые брюки специально для армии, а при отступлении наши все уничтожили, чтобы немцам не досталось. Надо отметить, что румынским солдатам тогда трудно жилось, свои офицеры их нагайками били, вообще строго относились к ним, румынские офицеры мало говорили, но много делали. У нас в селе румыны постоянно по дворам шарились, пытались или курей несколько штук, или барана утащить, но в деревне, собственно говоря, живности в период оккупации мало осталось.
Пробыли мы в деревне до 1943 г., и ушли обратно в город жить, в свой дом. Но потом в городе начались облавы, которые и румыны и немцы организовывали, им в этом татары помогали: вылавливали молодых и в Германию отправляли. И однажды на кольце (ныне пл. Куйбышева) собрали всех жителей, проходивших мимо, отец попал в облаву, а я добежал до дома, кинулся к дивану, там крышка открывалась, вот под крышку я и засел. Немцы зашли, я там сижу и не дышу, так меня и не нашли, а отца и других поставили к стенке, три пулемета расположили за ними и скомандовали: «Огонь!» Видимо, что-то натворили где-то, взорвали, я не знаю. Потом, правда, распустили, не стали расстреливать, но кое-кого оставили, отец, правда, вышел. Но вот много наших соседей неизвестно куда исчезли. Дальше в конце августа — начале сентября я ушел в партизаны. Так получилось, что у нашей семьи была связь с партизанами, к нам приходили ночью, и я с ними договорился предварительно. Потом поехал за дровами в лес, и больше оттуда уже не вернулся.
В лесу меня встречали, один человек за меня поручился: напротив нас отцов знакомый жил, старшина Илья Фетисов, они вместе из Керчи уходили, переодевшись, отец в гражданском, и старшине одежду помог раздобыть. Он, Илья, раньше меня в партизаны ушел, с ним я уже в отряде встретился. Сперва я попал во 2-й отряд, где командовал Николай Сорока, ростом маленький такой, у него наган до земли доставал, все же флотское было, на ремнях. Но зато весь такой важный, я сперва на него подумал, что это Федоренко, мне только потом объяснили, что это Сорока, а рядом с нами находился штаб всего Северного соединения, которым командовали Федоренко и Луговой. В начале октября меня из 2-го в 19-й отряд к Соковичу отправили, глубже в зуйские леса. Вообще, мы партизаны легкие на подъем были, никаких землянок у нас не было, где там, там почва такая, то скала, то щебень. Все шалаши строили — палка в центре, сверху листья накидаешь, если холодно костер разводили и все на этом. Спали там и лежали, ни окопаться, ничего нельзя.
Тогда еще молодежь только-только начала прибывать, в основном в отрядах были старые партизаны, и командиры были с первых дней оккупации Крыма: Сорока, Федоренко и Сокович. В нашем отряде была полуторка ГАЗ-АА, так что на операции мы выезжали на машине, садились, кто где пристроится, и даже танков не боялись, был у нас однозарядный ПТРД, который вполне мог румынские танки подбивать. Я стал простым бойцом, никакого обучения не было, но оружие зато экзотическое: сперва дали японское ружье, потом итальянское, а потом иранское, длинное, выше моего роста. Где доставали такое оружие, до сих пор для меня загадка, все же трофейное. Но главная проблема была в патронах: для японского один калибр, для итальянского другой. Вот уже иранское имело калибр немецкий, их патроны подходили. А остальные так, пострелял и выбросил. Формы мне никакой не выдали, все время в гражданском находился.
Первый бой для меня произошел в октябре 1943 г. под деревней Красновкой, что за с. Мазанкой. Вот тогда мне было страшно, потом уже привык как-то. Мы днем туда подтянулись, хотели разведывательную вылазку совершить, на поле ничего не росло, поэтому была отличная видимость, могли до 2 км все четко разглядеть. И представьте себе, оказалось, что в деревне размещалось 8 или 10 румынских танков, они бы нас легко подавили всех, но мы сразу два танка подбили из ПТРД, в расчете которого были чехи из 2-го отряда, тогда остальные румынские танки сразу обратно рванули. Один подбитый танк, правда, экипаж все ворочал, пытался отогнать его назад, но он так и заглох, так на поле и остался. Румыны же все сразу рванулись из деревни, все побросали, потом деревенские видали, как они из Мазанки подтянули машины, чтобы танки подбитые отбуксировать.
Спаслись же мы благодаря тому, что гонцы на лошадях сообщили в штаб: под Красновкой идет бой, поэтому подтянулся 2-й отряд, иначе нас все равно раздавили бы, так что все мы благодаря чехам благополучно вернулись. После этой вылазки, что странно, немцы в лес долго не приходили. А если и приходили, то только до вечера, солнце зашло, и они назад, никто из них не хотел в лесу задерживаться. Затем 7 ноября к нам в лагерь заскочили семь румынских танков. Видно, какие-то сигналы им были, работала немецкая разведка у нас. Помню, эти румынские танки влетели прямо в наш лагерь, никто не знал ничего, но в момент все в разные стороны разбежались, танки стреляют из пулеметов, но мы удачно ушли, никто не пострадал. Переполох большой был, нам ведь охрана не успела сообщить о танках, хотя передовые дозоры на лошадях были. Может и пропустили, после того как танки ушли, начали искать виновных, грозили вплоть до расстрела, Сорока все бегал чего-то, но ничего, не пострадал никто, хотя паника из-за внезапности нападения была большая.
Как раз в это время, осенью, в лесу появилось много заброшенных с большой земли военных, помню, я несколько раз был на приемке самолетов, были там и девушки, которых мы переправляли в Южное соединение. Я помню, капитан Неприцкий мне приказал: «Надо отправить в Южное соединение девушек!» И я их сопроводил до опушки зуйского леса. Но в основном редко садились самолеты, гораздо чаще грузы сбрасывали на парашютах, при этом побилось много оружия, потому что парашюты часто не открывались почему-то. Мы ходили подбирать грузы, нам заранее команду давали, ведь рация была, нам шифровками сообщали об этом. Летчики только тогда садились, когда видели на земле костры в форме букв «А» или «Т», которые мы обязательно перед прилетом выкладывали, причем если костры не горят, то посадки не может быть.
Но бывало, что самолеты не садились, хотя мы выкладывали костры. Вообще, сам аэродром начал работать только в начале 1943 г., раньше к партизанам прилетали только Р-5, или У-2, специальные, у них в крыльях были лодочки, в которых раненных забирали, в одной и второй стороне крыла и один в фюзеляже. Ведь только при штабе Северного соединения были врач и фельдшеры, а в отрядах медицинских работников не было...
предоставленные сайтом iremember.ru. Отдельное спасибо руководителю
проекта «Я Помню» Артему Драбкину.
Полные версии интервью с:
Пинчуком Александром Трофимовичем
Дементьевым Николаем Ивановичем
Бебик Николаем Степановичем
