Кобец Иван Лукич
Боевая жизнь моя с первых дней войны начиналась с командования взводом «Охотники» 1-го батальона 596 СП, который был создан спустя две недели после начала войны. Этот взвод постоянно находился в действии, выполняя различные задачи, но основное его предназначение заключалось в ведении разведки в интересах батальона и полка. Наш батальон в первые месяцы войны действовал на отдельных направлениях, начиная от государственной границы в районе Куолаярви, затем Кайрала и севернее Алакуртти. И только с занятием обороны на Верманском рубеже батальон уже действовал в составе своего полка.
В середине августа по причине создавшейся сложной обстановки восточное Кайрала части 104 и 122 СД по решению вышестоящего командования отходили на промежуточный оборонительный рубеж в районе Алакуртти. Наш 1-й батальон после отхода из района горы Юнгойванселька к исходу дня подошел к горе Иеникуваара. В это время потерялась связь с командиром полка. Батальоном командовал вновь назначенный старший лейтенант Данилов Павел Гаврилович, опытный, уравновешенный и требовательный командир. Потом немного позже он станет командиром 596 СП.
В сложившейся обстановке нужно было во что бы то ни стало связаться со штабом полка и получить боевую задачу на дальнейшие действия батальона. Находясь на горе Иеникуваара, я получил от командира батальона задачу — в течение ночи найти место расположения командного пункта полка и получить задачу на дальнейшие действия батальона. При этом мне было показано на карте направление, где нужно искать. Задача была не из легких, так как на указанном направлении уже действовал противник, и не исключалась возможность внезапной встречи с ним в любую минуту. Времени на размышление не было, и я должен был как можно быстрее выступить на задание. Собрав разведчиков, которых во взводе насчитывалось 12 человек, я ознакомил их с предстоящей задачей. Следует сказать, что личный состав был измотан в предыдущих боях, а также истощен от недоедания, так как противник захватил участок дороги Алакуртти — Кайрала и тем самым нарушил снабжение наших войск.
Уходя на задание, мы предупредили своих, что обратно возвращаться будем по этой же тропе, и тут же двинулись вниз вдоль просек. Ночь была темная и тихая, шли медленно и осторожно. Приходилось часто останавливаться и прислушиваться к каждому звуку и шороху. Когда на пути слышались отрывочные слова на немецком языке, мы уклонялись в сторону и продолжали двигаться в нужном направлении. Разведчики были рядом, и все распоряжения отдавались вполголоса. И так мы продвигались до наступления рассвета. Под утро на пути следования встретились с бойцами нашего полка, это были связисты, их было трое. На мой вопрос, где находится штаб полка, они показали направление и сказали, что, пройдя метров 300-400, нужно повернуть направо.
На наше счастье, мы быстро подошли к месту расположения штаба, и я встретился с командиром полка. Встреча была неописуемая, так как все очень волновались из-за отсутствия в течение продолжительного периода времени связи с 1-м батальоном. Пока оформляли документы для командира батальона, мы немного отдохнули от ночных похождений. Получив пакет, двинулись в обратный путь. Шли быстро, чтобы не опоздать, ибо время было крайне ограничено. Утром идти было легче, но и опасность увеличивалась. Уже поднялось солнце, и было приятно ощущать его теплые лучи. В это время в Заполярье ночи бывают прохладные. На пути движения нам попадалось изобилие ягод, и мы на ходу успевали их горстями срывать и с жадностью глотали, утоляя чувство голода.
Уже приближались к району расположения своего батальона, который находился в 300-400 метрах. Как раз проходили по редколесью. На душе было какое-то чувство удовлетворенности и радости, что задание мы выполнили своевременно. И вдруг впереди прогремели автоматные очереди, и тут же подбегает один из разведчиков, действовавший в головном дозоре, и сообщает, что впереди, метрах в 30-40, немцы. Наш дозор был внезапно обстрелян противником, и один из разведчиков был убит. Все это настолько меня ошеломило, что трудно даже представить. Где угодно я ожидал внезапную встречу с немцами, но только не в этом месте, так как рядом был наш батальон.
Сколько было здесь противника и как он расположен, мы этого не знали. Ясно только было то, что он здесь появился ночью после того, как мы ушли на задание. В такой обстановке нужно действовать быстро и решительно, размышлять было некогда. И тут же сработало подсознание — немедленно атаковать, прорваться через его боевую цепь и как можно быстрее выйти к своим. Другого выхода не было, так как время не позволяло. Все это происходило в считанные секунды, и когда я взглянул на своих разведчиков, то сразу же почувствовал, что они уловили мои мысли, и это ускорило начало атаки.
Тут же все рванулись вперед и с каким-то остервенением и криками «ура!», забрасывая противника гранатами и ведя на ходу автоматный огонь, проскочили через его боевую линию. Все это произошло так быстро, что противник не мог разобраться, что же делается и почему его атакуют с тыла. Мы действительно оказались у него в тылу, так как фронтом он был расположен в сторону нашего батальона. И вот тут-то произошло что-то невероятное и непредсказуемое: сверху, где находился батальон, на нас обрушился сильный пулеметный огонь, даже невозможно было поднять голову. Таким образом, мы оказались между двух огней.
Наши вели огонь сверху, а противник снизу. На какое-то время немцы затихли. По-видимому, они тоже были в недоумении, почему русские стреляют по своим. В такой жуткий момент нужно было что-то предпринимать, так как уже появились потери. Тут же я что есть мочи начал кричать своим, чтобы прекратили стрельбу. Мне хорошо запомнилось, как один разведчик — крепкого телосложения, выше среднего роста — москвич Волков, находившийся совсем рядом, вдруг простонал и прошептал, что ранен в бедро. Я приказал ему не шевелиться и покрепче прижаться к земле, но в ту же минуту увидел, как у него из левого виска сочится кровь...
Неожиданно стрельба прекратилась, по-видимому, мой голос был услышан, и это облегчило наше положение. Немедленно подаю команду разведчикам: «Вперед!». Кто ползком, а где можно полусогнувшись начали двигаться к своим. Помог кустарник — мы оторвались от противника. Я находился в сильнейшем нервном потрясении, но постепенно отошел и доложил командиру батальона о случившемся. А произошло то, о чем я беспокоился, когда уходил на задание. Оказывается, в наше отсутствие в батальоне провели в этом месте замену подразделения и забыли предупредить о предстоящем нашем возвращении после выполнения задания. В итоге мы потеряли трех разведчиков убитыми и двое были ранены. Лично у меня в этом бою пулей пробило пилотку на голове и разорвало хлястик на шинели. Надо сказать, что я прижимался к земле так, что будь одним сантиметром выше, мне бы не остаться живым.
Убитых своих товарищей мы похоронили на этой же высоте, оставив у могилы три больших камня.
После нашего возвращения противник был подавлен минометным огнем. Батальон быстро собрался и действовал по приказу командира полка. Я со взводом остался у подножия горы Иеникуваара, чтобы хоть немного отдохнуть после ночных действий. Все крепко уснули, а через полчаса мы поднялись и увидели широкий след на траве после опавшей росы, оставленный ушедшим батальоном. По этому следу мы и двинулись вперед к реке Нурмийоки, а дальше должны были пересечь дорогу, которая была уже занята противником. День был безоблачный, солнце подходило к полудню...
Волкович Вера Игнатьевна
Жила и работала я в Ленинграде.
С первых дней войны и до апреля 1942 года — на оборонительных работах. В апреле месяце в слезах покидала родной город, сопровождая осиротевших детей нашего дома на Большую землю. Передала ребятишек в детский дом и сразу же подала заявление — добровольцем на фронт! Но после детального собеседования меня направили в специальную школу радистов-разведчиков 4-го Украинского фронта — в войсковую часть особого назначения № 5053.
Оказалось, что особое назначение части — подготовка специалистов для работы во вражеском тылу. 196 дней и ночей провела я за линией фронта. Первое задание — в районе Кривого Рога. Двух девушек — старшую группы, уроженку этих мест, Наташу и меня — выбросили с парашютом в самой гуще расположения гитлеровских войск. Обстановка была очень сложной: гитлеровцы располагались в каждом доме, плотно общались с населением, тщательно проверяли все дороги и очень дотошно интересовались всеми «новоселами»...
Первый шаг — добраться до Наташиного дома — оказался удачным: дом был цел, мама Наташи жива, здорова. Она-то и объяснила немецким солдатам, откуда вдруг взялись две ее дочки, одну из которых она видела впервые в жизни... То, что в доме располагались гитлеровцы, стало для нас большим затруднением: куда деть радиостанцию, как спрятать ее от вражеских глаз, как осуществлять связь с Центром? Придумали: на чердаке в куче хранились тыквы. Мы выбрали самую большую, освободили ее от мякоти и внутрь спрятали рацию. Антенну незаметно протянули между черепицами крыши и удачно связались с Центром.
Следующий шаг— встать на учет в гитлеровской комендатуре и устроиться на работу. Оказалось, что наши поддельные документы просрочены, исправить их невозможно. Выхода не было, и, несмотря на огромный риск (нас могли тут же расстрелять!), мы все же отправились в комендатуру. Как нам удалось выкрутиться, говоря откровенно, не пойму до сих пор. Но фашистский офицер, в конце концов, выписал новенькие подлинные удостоверения с отпечатками наших пальцев. Выходя из комендатуры, мы с огромным трудом сдерживали волнение. Благодаря официальным документам мы смогли устроиться на работу.
Теперь предстояло установить связь с нужными нам людьми, главным образом, на железнодорожном узле. Удалось выполнить и это задание. Более того, кроме железной дороги наша подпольная группа сумела наладить контроль за передвижением вражеских войск по главной шоссейной дороге, идущей через реку Новый Буг на Николаев. С каждым днем расширялся перечень важных сведений, передаваемых мною по рации в Центр. Сеансы связи шли строго по расписанию.
Мы втянулись в этот ритм и как-то успокоились, полагая, что немцы ни о чем не подозревают. Тут-то и произошло ЧП! Я слишком увлеклась передачей по рации очередных разведывательных сведений и не услышала шагов поднимающегося по лестнице на чердак немца... Очнулась лишь под его удивленным пристальным взглядом. Автоматически передала в Центр условный сигнал опасности и замерла. Ничего не сказав и не сделав, немец — его звали Лео — спустился вниз. Я тоже спустилась с чердака и лихорадочно думала, что же предпринять?
Бежать бесполезно: кругом патрули. Вышла во двор и увидела, что Лео занимается ремонтом машины своего хозяина. Женское чутье подсказало абсолютно нелогичный шаг: я взяла четыре красивых больших яблока, подошла к немцу и передала эти яблоки прямо ему в руки. Лео молча взял яблоки и положил их на сиденье. После этого, также молча, дал мне в руки гаечный ключ; а я, как вкопанная, стояла с этим ключом, не зная, что делать, ждала: что же будет дальше? Закончив работу, солдат взял яблоки, забрал у меня ключ и, не проронив ни слова, ушел в дом. Весь день он не выходил из комнаты. Вечером я вошла в его комнату.
Лео в ужасном состоянии сидел, обхватив руками голову. Долго молчал, все сильнее обнимая свою голову и все ниже опуская ее. Потом порывисто и быстро стал мне рассказывать: «Я родом с Рейна. Англичане разбомбили мой дом. Погибла вся моя семья — мать, отец и сестра. В нашей части служит один офицер, который был в отпуске на моей родине. Этот офицер женился на моей невесте. Больше у меня ничего и никого не осталось»... Для меня и моей Родины этот 22-летний парень был и оставался врагом. Но чисто по-человечески было очень жаль его. Солдат ни о чем меня не спрашивал и не упоминал о происшествии на чердаке. Через несколько дней между ним и его начальником произошел конфликт. Лео зашел ко мне попрощаться и сказал, что его отправляют в Югославию, воевать против партизан. Так мы и расстались навсегда. После того случая я стала работать очень осторожно. Но это становилось все труднее.
Две комнаты в доме занимал сотрудник вражеской армейской контрразведки гауптман Пауль. У меня совершенно не было места для шифровки радиограмм. Приходилось ждать, когда гауптман уйдет из дома, заходить в его комнаты и там готовить радиограммы к передаче. Я очень рисковала жить в одном доме с ним. Рядом с домом появились гитлеровские пеленгаторные установки, в том числе печально известная автомашина с антенной-рамой. Начальник установок майор Адам часто заходил в наш дом и хвастал: «Здесь близко партизаны. Мы слышим очень близко работу их радиостанции. Скоро мы их поймаем. Ты первая увидишь, как мы будем их расстреливать!»
Я качала головой и думала: конечно же, самая первая я об этом и узнаю, когда вы будете меня расстреливать... Приближалась развязка. Гитлеровцы вели себя все тревожнее: к Кривому Рогу приближалась Красная армия. Нервозность врагов невольно передавалась и мне, заставляла работать еще бдительнее, еще осторожнее. И вот наступил счастливый день 29 февраля 1944 года — наши войска освободили Кривой Рог...
Скопас Шалом Лейбович
Я родился в июле 1925 года в городе Паневежис в Литве. Нас было в семье четыре брата. Отец в 1928 году уехал в Америку на заработки и не вернулся в Литву. Наша семья снимала полторы комнаты, все мое детство мы бедствовали и страшно голодали. Всего четыре года успел проучиться в школе-хедере. Родной брат моей матери Тевель Айбиндер был профессиональным революционером, коммунистом-подпольщиком, просидевшим в царских, польских и литовских тюрьмах свыше двадцати лет за революционную деятельность. Под его влиянием я свято поверил в коммунистические идеалы и в 13 лет присоединился к коммунистическому движению и вступил в подпольный комсомол Литвы. Агитировал, вывешивал по ночам листовки с призывом бороться против буржуазного правительства. Когда в 1940 году Красная Армия пришла в Литву, я был счастлив.
Я не чувствовал приближения войны. 22/06/1941 нас, пять человек комсомольцев, вызвали в горком комсомола, вручили винтовку и десять патронов и отправили на охрану сахарного завода. Два дня подряд все небо над нами было забито немецкими самолетами летящими на восток. Непрерывный гул моторов. 24 июня утром сдал пост охраны на заводе товарищу и пришел домой. В городе царила жуткая, дикая паника. Все работники советских и партийных учреждений бежали. Никакой организованной эвакуации не было. Немцы стремительно продвигались от границы к городу. Через город проносились на бешеной скорости машины набитые красноармейцами. Никто не собирался защищать Паневежис. И вообще, вся Литва была отдана немцам фактически без боя…
Сосед сказал моей матери – « Пусть Шалом уходит на восток. Он комсомолец, и немцы его не пожалеют. А нас они не тронут!». Мать быстро собрала мне котомку в дорогу, дала мне единственную ценную вещь хранившуюся в нашей семье – дамские золотые часики, и впервые в жизни мне рассказала, что у моего отца есть две родные сестры в России, в Куйбышеве. Дала старый конверт с куйбышевским адресом. Русского языка я тогда совсем не знал и не мог прочесть написанное на конверте. Мать сказала – «Забери с собой старшего брата и спасайтесь! Благословляю тебя, сынок!». Прибежал к старшему брату Гилелю на работу. Пошли с ним на выезд из города.
Стали голосовать вместе с толпой таких же бедолаг. Ни одна машина не останавливалась, красноармейцы драпали в тыл без оглядки. Решили запрыгивать в грузовики на ходу. Мимо проносилась колонна грузовиков. Бросились с братом к машинам. Я зацепился за борт грузовика. Красноармейцы сбрасывали меня с машины. Одной рукой вырвал из своего кармана комсомольский билет, протягивал его красноармейцам и кричал –«Комсомол!». Какой-то старшина посмотрел на билет и затащил меня за шиворот в кузов. Оглянулся на следующую за нами машину и не увидел Гилеля. Ему не удалось заскочить в грузовик… Маму, Гилеля и двух младших братьев расстреляли литовские полицаи…
Я шел на восток два месяца. Из Прибалтики уходил в основном партактив. Мало кто из евреев успел убежать, многие не верили, что немцы поголовно уничтожают евреев… В Латвии наша колонна беженцев попала под страшную бомбежку и больше половины людей из колонны погибла. Дальше шли лесами. Без еды, не зная и слова по-русски, с единственным документом в руках, и то с текстом написанным по-литовски. Лучше не вспоминать все эти мытарства и страдания, все то, что пришлось испытать на дорогах отступления. Шел вместе с другом Хаимом Ритвесом, погибшим впоследствии на фронте в 16-й СД. Только в середине августа я оказался вдали от приближавшейся линии фронта. Меня определили в колхоз «Большое село», в глубинке Ярославской области. В колхозе уже было много семей эвакуированных из Ленинграда. Определили на постой в семью Сорокиных. Сорокины были из староверов, отнеслись ко мне с любовью.
В начале зимы сорок первого года случайно встретил кого-то из «литовских» беженцев, и услышал о создании 16-й Литовской Стрелковой Дивизии. Пришел в военкомат, попросился добровольцем. Мне там сказали, что «западников» в армию не призывают, а шестнадцатилетних на фронт вообще не берут, даже добровольцами. В Куйбышеве находилось представительство правительства Советской Литвы. Пришел туда. Меня принял 1-й заместитель председателя Совнаркома Литвы Кучинскас. Он хорошо знал моего дядю-подпольщика. Спросил его –«Почему меня не берут Хочу на фронт добровольцем!». Кучинскас написал на правительственном бланке следующее письмо военкому – «Комсомолец-подпольщик Скопас направляется добровольцем в 16-ую СД».
Вернулся в военкомат, передал письмо военкому. Он посмотрел на меня с интересом и изрек – «Жди повестки». Через две недели в дом тетки, находившийся на улице Галактионовской №71, постучал посыльный из военкомата и передал мне повестку о призыве. Тетка сшила из наволочки вещмешок, дала какие-то продукты. В военкомате получил предписание явиться в Балахну Горьковской области в место формирования Литовской Дивизии. Ночью, ожидая поезда, заснул на вокзальном полу. Кто-то разрезал мой вещмешок и вытащил продукты и все документы. Я был в отчаянии. Пришел к начальнику станции, пытаюсь на ломаном русском языке объяснить свое горе. Начальник станции молча достал из ящика мои документы и вернул их мне. До сих пор не пойму — был ли он сообщником воров… 12/01/1942 года я уже был в Балахне . Прошел медицинскую и мандатную комиссию и сразу же был направлен в дивизионную разведроту.
На мандатной комиссии меня сразу спросили – «Хочешь служить в Жвальгибе?». «Жвальгиба» — по-литовски это означает разведка. Я с радостью согласился. В разведку дивизии отбирали самых лучших и подготовленных, только бывших подпольщиков, коммунистов и комсомольцев, но также была большая группа из бывших кадровых солдат 29-го стрелкового корпуса ЛА. В моем взводе «кадровиков» была почти половина.
Наша рота называлась —18-ая отдельная моторизованная разведрота, но я не знаю, почему мы назывались «моторизованной», у нас даже мотоцикла в роте никогда не было, не говоря уже про БТРы. В роте на формировке было 120 человек, делившихся на три взвода. Разведкой дивизии командовал майор Стасис Гайдамаускас, бывший офицер буржуазной литовской армии, человек лично смелый и требовательный. Строгий, но не подлый. Всегда предельно официальный.
Одно время в должности начальника разведки был майор Шимко, человек тоже серьезный, оставивший о себе очень достойное впечатление. Ротой командовал бывший капитан ЛА по фамилии Даугела, человек интеллигентный, умный. Коммунистом он не был. К нам он относился очень корректно и сухо. В конце 1943 года роту принял капитан Евгений Барабаш, погибший осенью сорок четвертого…
Вообще, дух и закалка старой Литовской Армии сохранялись в дивизии всю войну. Бардака в плане дисциплины или панибратства в отношениях с командирами в 16-й СД не было. Даже разведрота дивизии порой соблюдала «определенные рамки приличия». Внешне мы не производили впечатление «банды головорезов». Я попал во взвод лейтенанта Гедрайтиса, бывшего сержанта ЛА, удостоенного за бои под Москвой в составе Латышской дивизии медали «За Отвагу» и получившего за боевые отличия командирское звание. Его измена в 1943 году потрясла меня, я не ожидал от него такого поступка.
Со мной служили в роте бывший секретарь ЦК Комсомола Литвы, наш ротный комсорг Антонас Жалис, прекрасный человек и верный товарищ, мой друг еврей Брянскис, парторг Бакас и много еще хороших ребят и смелых разведчиков: Бурокас, Витаутас Скобас. Многих еще можно назвать. Сразу после прибытия в роту мне вручили финку в ножнах, отличительный признак разведчика. Я был самым молодым разведчиком в роте А потом началась боевая учеба. На полевых занятиях все выглядело таким простым и легко достижимым. Учения по тактике разведчиков, ночные переходы, преодоления препятствий, ножевой бой, стрелковый бой, действия по захвату «языка», азы маскировки — все казалось «семечками»… Это потом, в первых боях мы быстро разобрались «почем фунт изюма» в разведке. На своей крови учились…
В конце декабря нас перебросили в другой район Тульской области. В январе был совершен многодневный ночной марш в Глебовский район, потом в поселок Русский брод. Стояли сильнейшие морозы, снег валил круглосуточно, пурга занесла все дороги. Все обозы с продовольствием и боеприпасами безнадежно отстали. Нас беспрерывно гоняли вдоль линии фронта, мне уже казалось что этим переходам по 300 километров не наступит конца, и мы так и будем всю войну ходить из одного района в другой. В середине февраля мы выступили маршем на Дросковск.
А потом нас перекинули в 48-ую Армию на Брянский фронт. Новый переход был выше всяких человеческих сил, мы были уверены, что до пункта назначения не дойдем. Машины и повозки не могли пройти по заснеженным дорогам, люди тащили на себе мины, снаряды, ящики с патронами. Холод был лютым. Мы шли по 25 километров в день, спали в снегу, многие замерзали насмерть. Обессиленными и изголодавшимися, 18 февраля 1943 года, после очередного неимоверно тяжелого марша мы продолжили движение в район деревни Алексеевка. Там дивизия приняла свое первое боевое крещение, и по сути дела деревня Алексеевка является сплошной братской могилой для солдат нашей дивизии. В февральских и мартовских боях сорок третьего года дивизия потеряла больше 80% личного состава. Это колоссальные потери. Погибли самые лучшие люди дивизии, самые преданные Советской власти коммунисты и комсомольцы.
Когда 16-ая дивизия дошла до Алексеевки и был получен приказ наступать на Змеевку, командир нашей дивизии генерал Жемайтис вяло попросил по телефону у командарма несколько суток на отдых и на подтягивание артиллерии и тылов. Комиссар дивизии Мацияускас вырвал трубку из рук комдива и бодро отрапортовал, что дивизия к атаке готова и рвется в бой!.... Решил видно, сволочь, на день Красной Армии начальству подарок сделать и сам выслужиться. Командарм рявкнул –«Молодцы!», и так началось истребление нашей дивизии. 22/02/1943 дивизия пошла в атаку без артподготовки, фактически вслепую. По пояс в снегу в сорокаградусный мороз солдаты вышли на исходные позиции для атаки. А у немцев так каждый метр был пристрелян заранее. Еще до того как полки поднялись в атаку нас несколько раз нещадно пробомбили, а потом начался непрерывный артиллерийский и минометный обстрел. Батальоны продвинулись на несколько сот метров, но немцы пулеметами, из бойниц расположенных в снежном валу, косили наши атакующие цепи. Только с наступлением темноты живые смогли отползти в свои траншеи.
А на следующий день все повторилось вновь, по тому же сценарию. Солдаты в полный рост, без маскхалатов, черными мишенями на снегу, пытались атаковать. У деревни Нагорная немцы закопали в снег свои танки, и к пушечному, пулеметному и минометному жесточайшему огню добавилась смерть изрыгаемая танковыми орудиями.. Дивизия так и лежала расстреливаемая на снегу, на страшном морозе, прямо перед немецкими позициями. Окопаться было невозможно. Приказа на отход никто не давал. Солдатам говорили – «Ни шагу назад!». Наша артиллерия не могла нам многим помочь, у артиллеристов было в лучшем случае по 10 снарядов на орудие. Через шесть дней остатки полков вывели с линии передовой и перебросили под деревню Никитовка снова приказав любой ценой проврать оборону противника. И здесь вновь продолжалась «мясорубка».
Это были не бои, это было убийство. Под Никитовкой люди просто стали околевать от голода. Две недели нам вообще не доставляли продовольствия. Съели всех коней, а дальше…Солдаты питались только замороженной брюквой. Изредка давали по горстке муки, и бойцы мешали ее с водой делая затируху. У многих от голода распухли ноги. А потом остатки дивизии вывели в тыл… Комдива генерала Жемайтиса по- тихому убрали с командования дивизией и отправили преподавать в Академию ГШ СА. Комиссар дивизии Мацияускас отделался строгим выговором. Никто не ответил за бездарную, ничем не оправданную гибель тысяч солдат Литовской Дивизии. Мне до сих пор иногда снится, как я лежал двое суток под непрекращающейся страшной бомбежкой в Алексеевской церкви среди штабелей трупов наших солдат…
Первый поиск мы провели в ночь на 22-е февраля. Пошли группой в 12 человек. Немцы заметили нас на нейтралке и расстреляли из пулеметов. Тогда погибли Брянскис, Жалис, Бурокас, и еще три разведчика были ранены. Начальник разведки дивизии сказал нам, что мы еще «зеленые» и настоящей войны не знаем — и лично повел нас в поиск на следующую ночь. Нас снова расстреляли на подходе к немецким позициям. Потом нас кинули в бой как стрелковый резерв, а далее послали в разведку боем, со всеми вытекающими отсюда для разведроты печальными последствиями. Ничего хорошего в моей памяти февральские и мартовские бои не оставили...
предоставленные сайтом iremember.ru. Отдельное спасибо руководителю
проекта «Я Помню» Артему Драбкину.
Полные версии интервью с:
Кобец Иваном Лукичем
Волкович Верой Игнатьевной
Скопас Шаломом Лейбовичем
